В конце восьмидесятых и начале девяностых годов, когда я учился в Стэнфорде, я участвовал во многих студенческих и культурных войнах. В 1987 году я запустил консервативную студенческую газету Stanford Review. В контексте университета четыре года — это вечность, но нам удалось сохранить газету на протяжении всего этого времени и даже дольше. Более того, она до сих пор существует, даже спустя тридцать пять лет или около того. Конечно, на кампусе происходило достаточно безумных, нелепых, глупых и непристойных вещей, чтобы нам всегда было, о чём писать.
Однако часть этого безумия имела гораздо более всеобъемлющий резонанс. Один из крупнейших споров в Стэнфорде в конце восьмидесятых вызвал курс «Западной культуры». Это была своего рода образовательная программа начального уровня, годовой курс, который должны были пройти все первокурсники Стэнфорда. Тогда протест против этого курса возглавил Джесси Джексон-младший со своей знаменитой кричалкой: «Хоу, хоу, хей, хей, на западную культуру забей». И это заявление относилось не только к курсу и книгам, изучаемым в его рамках, но и ко всей цивилизации, о которой рассказывал курс, — каким-то образом это было нечто очень локальное и очень универсальное одновременно.
Думаю, здесь можно обратиться к книге под названием «Миф разнообразия» (1995), которую мы вместе с Дэвидом Саксом написали спустя несколько лет после этого. В первой главе говорится об отказе от великих книг в Стэнфорде, и описываются одни из главных произведений, выбранных им на замену в разгар протестов. Это пьеса Эме Сезера «Буря» — пересказ шекспировской «Бури», в котором Калибан становится своего рода революционным героем. Волшебник Просперо там изображён как злой империалист. Кульминация книги — тирада Калибана, из которой я бы хотел прочитать пару строк, потому что, на мой взгляд, в них запечатлён характер тех времён, таких далёких и таких близких одновременно:
И я знаю, что однажды лишь моего голого кулака будет
достаточно, чтобы сокрушить твой мир. Старый мир рушится!
И кстати... у тебя есть шанс покончить с этим: ты можешь отъебаться.
Мы с моим другом Дэвидом настолько верили в то, что описания происходящего в Стэнфорде и разоблачения опасности этого будет достаточно, чтобы его обезвредить, что занимались этим все 250 страниц своей книги. Идея заключалась в том, что простого озвучивания аргументов уже хватит для победы в споре. Просто говорите власти правду — и она разберётся с этим беспорядком.
И, конечно же, многое в «Мифе разнообразия» описывает просто невероятно нелепые вещи: задание сделать ацтекскую газету 1524 года; изменение учебного курса так, чтобы в него ходили занятия на темы вроде «Вопросов самообороны для женщин» и «Американской культуры употребления алкоголя и наркотиков» (последняя завершалась «классной вечеринкой», на которой студентов, конечно же, поощряли пить и принимать наркотики); студенческие инициативы вроде «Конкурса по оценке презервативов», на котором средства контрацепции оценивались по таким категориям, как «вкус» и «чувство безопасности»; или отказ администрации Стэнфорда заделать т.н. «glory holes» (отверстия в стенках туалетных кабинок для совершения анонимных сексуальных контактов), проделанные в туалетах библиотеки и столовой.
Мы потратили так много сил на пересказ этих безумств, что нам стало казаться, что успех проекта гарантирован. Но один из моих друзей-либералов тогда сказал:
Может, всё это и правда, но не слишком ли порнографично получилось, Питер? Ты просто делаешь достоянием общественности кучу грязного белья, но это ничего не изменит.
И в его словах что-то было. Частью проблемы было объяснить, зачем кому-то, кто не учился в Стэнфорде, читать эту книгу. На этот вопрос мы несколько предсказуемо отвечали, что идеи имеют последствия, и что эти идеи непременно распространятся и за пределы университета. Если не обратить на это внимание, джинн вырвется из бутылки.
В 1995 году это считалось очень и очень надуманным аргументом, хотя сейчас так больше не кажется. Спустя почти три десятилетия, когда я вспоминаю «Миф разнообразия», я всё ещё считаю, что почти каждое наше заявление было правильным. Мы очень мало в чём ошиблись, что одновременно радует и удручает. Тот факт, что мы просто были правы по некоторым вопросам и что это знают все, кто уже десятилетиями сражается в этих битвах, никак не повлиял на более широкую повестку разнообразия. Тогда «мультикультурализм» был термином для широкой, монструозной идеологии; сейчас она называется «воук» и борется за «разнообразие, равенство и инклюзивность». Проблема лишь дала метастазы. Мы ничего не изменили. Есть ли что-то, что мы упустили в этом обсуждении? Что на самом деле происходит?
Чтобы развить этот вопрос, я вернусь к той части «Мифа разнообразия», что, на мой взгляд, до сих пор держится достаточно хорошо, — названию книги. Это неоднозначное название. Акцент можно поставить на одно из двух слов. Если подчеркнуть «разнообразие», оно будет означать, что разнообразия не существует, это выдумка. Не бывает настоящего мультикультурализма; он монокультурен. Эта повестка не не-западная, а антизападная. В Стэнфорде, например, мультикультурные инициативы финансировались за счёт сокращения бюджета факультетов иностранных языков. Когда вы собираете людей, которые выглядят по-разному, но говорят и думают одинаково, получается не разнообразие. Недостаточно просто нанять массовку из сцены в космическом буфете «Звёздных войн».
Но у названия всегда был второй смысл, при котором акцент ставится на слово «миф». Вместо того чтобы сразу отрицать «разнообразие», давайте просто признаем, что мы понятия не имеем, что оно означает. Это будто бы поверье, некий идол или ложный бог, которому поклоняется наше общество. Его крайне сложно определить точно — более того, администрация Стэнфорда, перед которой в 1990-х встала задача определить, что такое «мультикультурализм», придумала самое расплывчатое из возможных определений, будто бы защищая тайны культа. Ясно лишь то, что мы расположились вокруг алтаря разнообразию, благоговея перед ним и почитая его как высшее существо.
Так что мы должны задаться следующим вопросом: что мы упускаем, поклоняясь разнообразию и превращая его в высшую ценность? Действительно ли это своего рода упражнение по перенаправлению внимания, магическое шоу, в котором вы наблюдаете за фокусником и не замечаете прыгающей на заднем плане гориллы?
В этих вопросах кроется неявная предпосылка. Когда вы заметите, что происходящее одновременно столь же злонамеренно, сколь и нелепо, вы поймёте всю парадоксальность ситуации. Как что-то может быть одновременно нелепым и злонамеренным? Ответ заключается в том, что происходящее действительно нелепо, но эта нелепость отвлекает нас от того, что важно. В этом заключается природа зла. Разнообразие становится своего рода дивертисментом, отвлекающим наше внимание от того, что действительно важно.
Я бы хотел очертить несколько сфер, в которых разнообразие заставляет нас игнорировать настоящие проблемы, на которые стоит обращать внимание. Я бы хотел, чтобы по крайней мере на уровне общественной политики все эти споры о разнообразии, политике идентичности, мультикультурализме, «воук»-религии и так далее воспринимались как споры о бездомности. Бездомность — это плохо. Это проблема. Одновременно с тем, что это вполне реальная проблема, это также огромная машина по перенаправлению внимания от других проблем по всей Америке на узкий аспект дисфункции большого города.
Когда бездомность навязывается в каждом политическом разговоре, она приводит к тупиковым рассуждениям: мы никогда не решим проблему бездомности, пока не решим проблему школ, но мы никогда не решим проблему школ, полиции или даже дорог, пока не решим проблему бездомности. Это становится универсальным оправданием для игнорирования того, что на самом деле происходит. Так что позвольте мне быстро перечислить несколько проблем современности, затемнённых нашей одержимостью разнообразием.
Начнём с университетов. Легко сосредоточиться на безумии, происходящем в гуманитарных науках. Но если вспомнить, во что верят сами университеты (что вся их серьёзная работа и передовые исследования происходят в сфере естественных наук), это внимание к гуманитарным дисциплинам становится похоже на перенаправление внимания, заглушающее сложные вопросы о том, что на самом деле происходит в естественных науках. Действительно ли они прогрессируют, как утверждают? Действительно ли мы всё ещё живём в ускоряющемся мире, в котором наука фундаментально здорова, критична и обладает разнообразием мышления?
Чтобы задать себе подобные вопросы и вследствие этого заметить, что «наука» каким-то образом стала очень и очень больной, не должен был понадобиться коронавирус. Большинство людей считает учёного независимым исследователем, который думает сам за себя, и такой персонаж действительно может встречаться в детских книжках, но на практике эта профессия в основном подразумевает следование установленному набору догм.
Через несколько лет после выхода «Мифа разнообразия» профессор физики из Стэнфорда Боб Лафлин получил Нобелевскую премию. И это заставило его думать, что раз он получил Нобелевскую премию по физике, он также обладает академической свободой и может расследовать всё, что ему хочется. Стоит сказать, что в науке много спорных тем. Можно придерживаться нетрадиционных взглядов на исследование стволовых клеток или скептически относиться к изменению климата или дарвинизму. Но Лафлин затронул тему, которая была гораздо более запретной, чем все вышеперечисленные. Ему пришла в голову идея о том, что большинство учёных вообще ничего не делают. Они, по сути, воруют деньги у правительства, просто подавая мошеннические заявки на гранты. Лафлин много работал над изучением физики сверхвысоких температур (сверхпроводимость и тому подобное), и однажды сказал мне, что из примерно пятидесяти тысяч работ, написанных на эту тему, сколько-нибудь хороши были, может быть, двадцать пять.
Команда Лафлина начала с кафедры биологии в Стэнфорде и запустила своего рода расследование того, чем именно занимается эта кафедра. Они не стали публиковать результаты в виде работы, а просто провели публичные слушания и в целом осудили всех профессоров как ворующих деньги у правительства. Щедрым выводом было бы утверждение, что кафедра не полностью состоит из мошенников, а просто является невероятно прогрессистским упражнением по групповому мышлению, которое на самом деле ни к чему не приводит. Подход команды Лафлина был полностью табуирован. Мне не нужно рассказывать вам, чем закончилась эта история.
Этот вопрос научной и технологической стагнации в некотором смысле является ахиллесовой пятой университетов. Его сложно раскрыть. Сейчас гуманитарные науки очевидно смехотворны. Их можно представить как Департамент автомобильного транспорта (ДАТ). А кафедра физики — это что-то вроде самопровозглашённых учёных-ракетостроителей в Агентстве национальной безопасности (АНБ). Завеса тайны заставляет их деятельность казаться более разумной и продвинутой. Но я читаю, что ДАТ лучше, чем АНБ. Тот факт, что вы понятия не имеете, что происходит в АНБ, подсказывает вам, какая из организаций хуже. Нечто подобное происходит и с наукой в целом.
Существуют две основные техники ведения дебатов, которых можно придерживаться в споре. Можно бить в самое слабое место противника, которым в контексте университетов являются гуманитарные науки: они нелепы, и вы наверняка одержите своего рода тактическую победу. Но другая стратегия заключается в том, чтобы бить в самую сильную точку противника: говорить, что там не происходит никакой настоящей науки и что специалисты по теории струн не совершают тех фундаментальных прорывов, о которых нам говорят, и что в остальном физики уже пятьдесят лет топчутся на месте. И если у вас получится победить в этом вопросе, это будет гейм, сет и матч одновременно.
Моя вторая теория (и здесь я посочувствую марксистам и рэндистам) сводится к экономически редукционистским вопросам. Это классическое cui bono: Кто на самом деле от этого выигрывает? Как всё складывается?
Марксизм старой школы раскритиковал бы то, что мы называем «культурным марксизмом», потому что вся эта политика идентичности и повестка разнообразия служит лишь для разделения рабочего класса. Люди должны сосредоточиться на своих реальных экономических интересах, но их отвлекли на другие вопросы. Так что с классически марксистской точки зрения инициативы по РРИ (разнообразию, равенству и инклюзивности) — это фундаментально реакционная форма политики. Историки могут отметить, что начало распространения повестки разнообразия в 1970-х совпало с огромным ростом неравенства в этой стране. Корреляция, конечно, не подразумевает причинно-следственных связей. Но, может, какая-то связь всё же есть?
А если копнуть глубже, можно прийти к выводу, что неравенство в Соединённых Штатах во многом обусловлено интересами в сфере недвижимости и коррумпированными соглашениями о землепользовании — то есть городами с некомпетентным руководством того или иного типа. Если от городских инициатив по разнообразию выиграли владельцы трущоб, разве марксисты не должны задаться вопросом, как так вышло?
Мысленный эксперимент может ещё лучше дополнить эту безумную теорию. Если бы в Манхэттене или Сан-Франциско 2007 года вы сказали мне, что средняя арендная плата в ближайшие шестнадцать лет удвоится, я бы сказал, что это абсолютно невозможно. Люди просто переедут. Они найдут себе другое место. Но вы бы, возможно, возразили, сказав, что арендная плата всё равно удвоится — и тогда я бы спросил: «Как это возможно?».
Без использования некой идеологической надстройки, вызывающей своего рода стокгольмский синдром, это было бы необъяснимо.
Если вы гей, то вам могли бы сказать, что в случае переезда из Манхэттена в Хобокен вас сразу изобьют вооружённые битами бандиты. Если вы женщина, живущая в кишащей крысами квартире в Сан-Франциско, где арендная плата всё растёт и растёт, а вы фантазируете о хорошем пригородном доме в Рино в Неваде, вы могли бы услышать, что если вы когда-нибудь осмелитесь переехать в Рино, вас прикуют к кровати и заставят вынашивать ребёнка. Единственное логичное объяснение заключается в том, что безумное идеологическое обострение отвлекает нас от того, что происходит на самом деле.
Конечно, интересы в сфере недвижимости не могут быть единственной причиной этого феномена. Вспомните обо всех тех прогрессивных корпорациях, что встроены в экономику Нью-Йорка. Была ли их капитуляция перед РРИ формой безумия? Или в конечном итоге заплатить налог на «воуканутость» оказалось для них дешевле? Сосредоточение внимания на экономических последствиях повестки разнообразия (и анализ недвижимости — лишь верхушка айсберга), может быть, и редукционистский, но показательный подход.
В контексте университетов такое расследование может помочь понять, почему на сегодняшний день студенческий долг вырос с 300 миллионов долларов до 2 триллионов долларов. Ответом-отговоркой было бы заявление, что 2 триллиона долларов студенческого долга ушло на оплату 2 триллионов долларов лжи о том, как прекрасно образование. Сколько из этих 2 триллионов долларов действительно пошло на образование, а не на проживание и питание? Если проанализировать университеты с экономической точки зрения, можно даже прийти к выводу, что общежития и квартиры — это центры прибыли, стоящие за хитроумным рэкетом рынка недвижимости. И это уже не говоря о сети офисов и администраций, управляющих не образованием, а «студенческой жизнью». Если увеличить масштаб этой модели, вы начнёте понимать, почему так сложно существовать за пределами большого города в Соединённых Штатах, в огромной стране с пустыми пространствами и большим количеством доступного жилья, и почему к тем изгоям, которые покидают эти люксовые муравейники, относятся с таким презрением.
За пределами науки и экономики лежит вопрос «воуканутости» в религии. С одной стороны, это отвлечение от религии: Бог — это, пожалуй, самое важное, что существует, а мысли о разнообразии заставляют нас забыть о Боге. Это верно настолько, насколько возможно, но на более глубоком уровне мультикультурная повестка прочно связана с иудео-христианской традицией. Эта традиция сильно отождествляется со стороной жертвы; Библия во многом делает моральные реверансы в этом отношении, своего рода антимифологический шаг. История Каина и Авеля, в которой убийцу Каина должным образом наказывают за грех против своего брата, — это обратная сторона истории Ромула и Рема, в которой убийцу Ромула прославляют с точки зрения города, который он впоследствии основал. Евреи — маргинализованный народ в пустыне. Христос, конечно же, наивысшая жертва.
Так называемая «воук»-религия — это извращение этой иудео-христианской традиции, тем не менее близко к ней примыкающее. Поэтому когда мы описываем её как всего лишь религию, мы в некоторой степени наносим ей ущерб — нам нужно гораздо более конкретно подходить к способам, которыми она подражает христианству или которыми от него отличается. Это не идентичные понятия, но они настолько близко связаны, что мы можем называть «воуканутость» специфически христианским искушением.
В ответ на религиозный «воук»-импульс существует своего рода ницшеанское движение против разнообразия, которое кажется мне невероятно заманчивым в эмоциональном смысле. Оно сводится к аргументу силы (вспомните Bronze Age Pervert и прочих обитателей интернета), утверждающему, что да, Запад, может быть, действительно шовинистский, расистский, сексистский и всё остальное, но мы должны это принять и не извиняться за это.
Как я сказал, это очень ницшеанский аргумент, но на него есть не менее ницшеанский контраргумент, который, возможно, более биографический, чем философский. В конце своей жизни, когда Ницше уже сходил с ума, он сказал что-то вроде: «Бог евреев, ты победил». Он имел в виду, что современный Запад будет миром, которым правит жертва.
В некотором смысле интуиция Ницше не ошиблась. Когда современный человек всматривается в бездну, это бездна незабвенной жертвы, которая сейчас едва цепляется за своё иудео-христианское наследие. Но было ли развитие, предсказанное Ницше, неизбежным? Или оно в некоторой степени зависело от молчаливого принятия некоторых искажений иудео-христианской традиции, которые Ницше и его преемники в корне неверно поняли?
То, что подобные обсуждения в основном ограничиваются удалёнными уголками интернета, даёт некое представление о том, как наша зацикленность на разнообразии отвлекает нас от более насущного теологического кризиса. Как бы мы ни пришли к этому, категории, с которых мы начали, теперь перевёрнуты с ног на голову. Теологически либеральные прогрессисты, обладающие институциональной поддержкой и стремящиеся распространить на всё и вся своё видение социальной справедливости, стали похожи на мерзких менял в храме. А на самых регрессивных фундаменталистов, упорно настаивающих на своём убеждении в том, что да, каждый в своём роде в чём-то виновен и каждый сделал что-то плохое в прошлом, но мы должны простить друг друга, потому что иначе никогда не сможем двигаться дальше, плюют, как на самаритян.
Но для тех из вас, кто считает, что наука, экономика или даже религия — это отвлечение от политики и что этим масштабным вопросам необязательно уделять внимание, пока мы стоим на баррикадах, давайте спросим, каким образом идеи разнообразия, мультикультурализма и политической корректности отвлекают от здорового политического дискурса? Идея, к которой я всегда возвращаюсь и которая кажется мне очень интересной в деле побуждения к рассуждению, — это сама этимология понятия «политическая корректность».
К 1980-м годам политкорректность стала термином, который консерваторы применяли для описания неуравновешенных поддакивателей слева. Но ещё в 1970-х это слово использовалось прогрессивными людьми для самовосхваления. А если вернуться к 1950-м и отбросить возникшие со временем коннотации, окажется, что для того, чтобы быть «политически корректным», вам следует слушать указания из Москвы и быть членом Коммунистической партии. Тоталитарный импульс с его чрезвычайными требованиями к сознанию индивида заложен в самом понятии политкорректности. Нам стоит об этом задуматься. Стремление к разнообразию, в особенности разнообразию мысли, может быть полезным. Но каждый, кто ценит свободу, консерваторы (либертарианцы, классические либералы и прочие) никогда не должен упускать из виду глобальную битву с атеистическим коммунизмом.
Моя цель здесь — конкретизировать все эти проблемы не для того, чтобы предоставить ответы, а чтобы просто задать вопросы. Я не утверждаю, что мой анализ рынка недвижимости, проведённый под влиянием Генри Джорджа, — это абсолютная истина, но нам действительно необходимо задаться вопросом о том, какая доля «платы за обучение» в университете идёт на интересы недвижимости. Или возьмём TikTok: если отбросить вопросы о слежке, нам стоит задаться вопросом, как коммунистический Китай может выиграть от ИИ-механизма, который дезориентирует и поляризует наше общество. И, раз уж мы сосредоточились на вопросах разнообразия, — должны ли мы быть слишком чувствительны к различным людям восточноазиатского происхождения? Мы слишком чувствительны или недостаточно чувствительны?
Все эти вещи отвлекают наше внимание от гораздо более важного вопроса распространения коммунизма, который должен занимать центральное место. Так что в заключение (и это не просто упрощение, а, возможно, даже искажение, но я думаю, вы знаете, что я имею в виду) — было бы полезнее, чтобы каждый раз, когда кто-то будет упоминать РРИ, вы бы думали только о КПК.
