Как гомосексуальные мужчины превратились из аутсайдеров в маскотов квир-идеологии
В прошлом месяце представители GLAAD написали открытое письмо New York Times, выступив против того, что в издании говорилось о трансгендерах. В частности, группа выразила недовольство тем, как газета освещала медицинскую смену пола или «подтверждение гендерной идентичности» среди несовершеннолетних. Вопреки мнению врачей и экспертов, процитированных в Times, в GLAAD уверены, что наука, стоящая за этой практикой, вполне «определена». Письмо было подписано многими правозащитными группами, а также такими знаменитостями, как Лена Данэм и Джадд Апатоу.
GLAAD — это правозащитная медиа-группа, основанная в 80-х для борьбы с тем, что она считала гомофобным освещением эпидемии СПИДа. Изначально её название было аббревиатурой от «Альянса геев и лесбиянок против диффамации», но в 2013 году она формально отказалась от слов «геи и лесбиянки», чтобы подчеркнуть, что она также защищает трансгендерных людей и более широкое «ЛГБТ-сообщество». В прошлом десятилетии эта смена акцента стала типичной для организаций за права гомосексуалов, поскольку то, что когда-то было движением за обеспечение прав и безопасности гомосексуальных мужчин и женщин, трансформировалось в движение с совершенно другими целями.
Я впервые объявил о своих местоимениях («Дэвид, он/его»), когда учился на первом курсе и пришёл на встречу трансгендерной дискуссионной группы. Был 2005 год. Тогда это казалось довольно прогрессивным — даже для меня, открытого гея, работающего волонтёром в ресурсном центре за права гомосексуалов своего либерального колледжа. Тогда даже в самых прогрессивных кругах одного из самых прогрессивных учебных заведений страны трансгендерность всё ещё оставалась в основном теоретической концепцией — новым рубежом, который студенты только начинали открывать для себя.
Моя следующая «встреча с трансгендерами» произошла спустя половину десятилетия, когда я жил в Сан-Франциско. Моим лучшим другом в этом городе стал гомосексуальный мужчина примерно на 15 лет меня старше. В конце 80-х и 90-х он состоял в ACT UP, конфронтационной активистской группе по борьбе со стигматизацией больных СПИДом. Он стал моим проводником как в новый город, так и в его политику.
Он изучал малопонятные критические и культурные теории в Беркли, а позже — в университете Нью-Йорка и Колумбии. Я видел в нём своего ментора и модель того, что значит быть геем. Его гомосексуальность была не просто случайным фактом, вроде цвета глаз, а, скорее, способом бросить вызов обществу и раскритиковать социальные нормы. Иными словами, он не просто был геем, он был квиром. Помимо прочих обязательств это означало, что он был первым человеком, объяснившим мне значение слова «цис».
Несмотря на свою воинственность (или, возможно, благодаря ей), мой друг обладал острым чувством юмора и довольно язвительно обращался с левыми активистами, которые тогда начинали доминировать в квир- и транс-пространствах. Я помню, как однажды не очень хорошо себя чувствовал и пожаловался на заложенность носа, сразу извинившись за нытьё. Мой друг невозмутимо произнёс: «Похоже на проблему цисгендеров». Я рассмеялся и спросил: «У трансгендерных людей не закладывает нос?» Он ответил: «Нет, потому что они слишком заняты тем, что нюхают наркотики, чтобы заглушить боль от жизни в трансфобном мире». Тогда (это произошло где-то в 2012 году) всё ещё было практически невозможно представить, что такие понятия, как «цисгендер» и «квир», будут приняты и поддержаны на Уолл-стрит и в Пентагоне. Но мой друг вращался в кругах, которые уже перешли от мейнстримного принятия геев и начинали выступать за новые, более радикальные сексуальные и гендерные идентичности.
Если следующим движением за гражданские права должно было стать транс-движение (и, не сомневайтесь, до того, как его официально объявили в Голливуде и отделах многообразия, равенства и инклюзивности корпоративной Америки, существовал свой выступающий за него авангард), то ему понадобился бы не только угнетаемый класс, но и угнетатель. Эту роль заняли «цисгендеры», хотя это слово и не означало ничего кроме «не трансгендеры». Цис-общество превратилось в поле битвы, чьи правила и нормы необходимо повергнуть.
Именно мой друг поведал мне о концепции «мисгендеринга» как о личном оскорблении. Он рассказал, что кто-то в его окружении говорит обо мне в восторженных тонах. Он сказал, что этот человек называет меня на «они», чтобы не предполагать мой гендер. Я спросил у своего друга, делает ли тот человек так со всеми. Он ответил, что не со всеми, а только с теми, кто выглядит так, будто он в теме. Это мне сильно польстило. Я казался крутым и достаточно модным, чтобы иметь новую яркую гендерную идентичность.
Я начал встречаться с мужчиной, и моя жизнь стала более стабильной и домашней. Я потерял желание быть квиром в радикальном смысле этого слова. Я был просто геем, живущим свою жизнь. Тем временем общественные блага гомосексуальных людей становились всё лучше и лучше. Обама стал первым президентом в истории, выступающим за гей-браки, и это, кажется, действительно помогло его кампании переизбрания. В 2015 году Верховный суд вынес решение по делу Обергефелла, постановив, что брак — фундаментальное право всех американцев, включая геев.
Я удивлялся тому, как за мою жизнь изменилось отношение к гомосексуальным людям. Впервые я совершил каминг-аут, когда мне было 14 лет, в 2001 году. Моя семья меня приняла, но тогда в некоторых штатах всё ещё действовали законы против содомии. Геям было запрещено открыто служить в армии. Ни один из перспективных кандидатов в президенты от обеих партий не поддерживал гей-браки. Спустя десятилетие, в 2015 году, права геев одержали полную и безоговорочную победу.
Сейчас поддержка гей-браков находится на рекордно высоком уровне, за них выступает 71% американцев, включая большинство республиканцев. В то время как левые цели, такие как экономическая справедливость и равенство, застопорились, прогрессисты могут уверенно заявлять, что выиграли культурную войну.
Победа была даже, возможно, слишком внезапной и полной. За время борьбы за гей-браки в США выстроилась целая активистская инфраструктура; после решения по Обергефеллу активистам нужна была новая цель, и они нашли её в гендерной идеологии.
Принятие трансгендерной инициативы американскими гей-организациями часто выставляется за естественное союзничество между тесно связанными членами ЛГБТК-коалиции. Но, на мой взгляд, это заблуждение. Интересы организаций за права геев всё сильнее отдаляются от интересов их подзащитных: геев и лесбиянок. Так, к 2016 году Кампания за права человека, крупнейшая американская организация, выступающая за права геев, в своих ежегодных отчётах использовала слово «трансгендер» чаще, чем «гей» и «лесбиянка» вместе взятые.
Сейчас в нескольких штатах существуют законы, запрещающие «конверсионную терапию», а попытки медицинским способом изменить сексуальную ориентацию гомосексуалов окружены ещё большей стигмой. Но когда речь заходит о гендере, ситуация абсолютно противоположная. Гендер стал точкой пересечения интересов класса профессиональных активистов с интересами фармацевтической и медицинской промышленности.
Согласно GLAAD, гендерная идентичность — это «внутреннее ощущение себя и своего гендера», и она не связана с биологическим полом. Этот акцент на превосходство духовного над физическим может привести к тому, что тело станет просто материалом для медицинских экспериментов — и это уже начало происходить. Ради прибыли физически здоровых людей могут превращать в пожизненных пациентов. Так, в бизнес-прессе трансгендерные технологии считаются перспективной индустрией, а один смекалистый предприниматель даже оценил рынок транс-переходов в «более чем 200 миллиардов долларов».
Исполнительная ветвь правительства США активно поддерживает гендерный переход у несовершеннолетних. Помощник министра здравоохранения Рейчел Левин (в прошлом Ричард Левин) — ярая сторонница медицинского транс-перехода в качестве подходящего лечения дисфории среди молодёжи; более того, администрация поддерживает право государственных школ и детских садов на социальный транс-переход студентов даже без разрешения родителей.
Социальный транс-переход — это практика, при которой к ребёнку допубертатного возраста относятся так, будто он буквально является представителем противоположного пола. И хотя здесь и нет никакого прямого медицинского вмешательства, было обнаружено, что социальный транс-переход снижает вероятность того, что ребёнок самостоятельно справится со своей дисфорией. В свою очередь это может направить его на путь пожизненного приёма лекарств, в том числе применения препаратов от рака для блокирования процесса полового созревания, а также использования гормонов противоположного пола и операций.
А Карл Хенеган, директор Центра доказательной медицины в Оксфорде, сказал:
С учётом недостаточности доказательств, использование препаратов не по назначению для лечения гендерной дисфории по сути означает проведение нерегулируемого эксперимента над детьми.
Гендер — это большой бизнес, но было бы ошибкой сказать, что всё дело только в деньгах. Идеология также создаёт стандарты для молодых людей, растущих во всё более отделённой от тела культуре.
Будучи родившимся во второй половине 80-х миллениалом, я помню, как взрослые предупреждали меня и моих сверстников, чтобы мы не проводили слишком много времени перед экраном. Видеоигры, телевидение, зарождающийся интернет — ответственный мир взрослых пытался ограничивать наш доступ к этим вещам. Они в унисон твердили, что реальный, физический мир лучше. С повсеместным распространением смартфонов эту идею становилось всё сложнее поддерживать, а затем в 2020 году во время реакции на пандемию произошёл колоссальный сдвиг того, что считалось нормой. Социальное дистанцирование стало добродетелью. Физический мир стал считаться опасным.
Не стоит удивляться, что поколение, воспитанное с мыслью о том, что физическая реальность идёт после личного опыта цифровой реальности, ухватилось за гендер. Согласно одному опросу, 21% поколения Z идентифицирует себя как часть ЛГБТК+. Это поразительно высокий показатель, но он имеет смысл, если учесть, что в современности идентичность понимается как внутренняя сущность, почти не связанная с полом или телом. Этот показатель соответствует другим исследованиям, показывающим, что современные подростки гораздо меньше занимаются сексом, чем прошлые поколения. Вместо физического опыта молодёжь всё чаще выбирает бесплотные «идентичности».
Я могу это понять. Я тоже был в замешательстве, когда начался коронавирус и Сан-Франциско внезапно ушёл на локдаун в конце марта 2020 года. Сначала я считал, что следую науке, и не знал о существующих указаниях по подготовке к пандемии, подчёркивающих важность сохранения нормальной жизни настолько, насколько это возможно во время чрезвычайной ситуации.
Новая парадигма локдаунов предполагала, что можно просто заморозить общество и переместить жизнь в онлайн. Это могло сработать для некоторых людей, но не все могли смотреть на локдауны таким образом. Я работал в индустрии туризма и почти сразу лишился своей работы. Тем летом мы с моим парнем начали постоянно ссориться. Живя в маленькой квартире, я всегда нуждался в других местах, кафе и барах, куда можно было сбежать. Без них наши отношения разладились.
Мне был нужен яркий город, но его не стало. Сан-Франциско отключили как лампочку и превратили в безликое место. Жизнь, которую я построил для себя за 10 лет здесь, какой бы скромной она не была, закончилась. К концу года я переехал в Миннеаполис, где жила моя семья.
Летом 2020 года, перед тем как уехать из города, я иногда заходил на Facebook, чтобы выразить свои сомнения в официальной реакции на коронавирус. Я был поражён тем, с каким азартом мои знакомые защищали стратегию локдаунов. Когда я поделился там статьёй о групповом иммунитете, написанной эпидемиологом Гарварда Мартином Кулдорфом, меня обвинили в распространении пропаганды братьев Кох.
Почти все знакомые мне левые решительно выступали за закрытие школ, причём на неопределённое время. Мне казалось, что это сложно совмещать с их предположительной верой в то, что государственное образование — это право человека. Однако любые сомнения в официальном нарративе выставляли за евгенику, отрицание науки или просто пожелание смерти всем вокруг. Мир разделился на хороших людей, которые «следовали науке» и соблюдали локдауны, и плохих, которые этого не делали. Я находился по одну сторону этого разделения, а большинство людей в моей жизни — по другую.
Наблюдая за созданием псевдонаучного консенсуса в режиме реального времени, я начал сомневаться во всём, что я, как мне казалось, знал. Это неизбежно вернуло меня к гендеру. Ещё до начала пандемии я заметил, что всё чаще и чаще стало принято называть свои местоимения в третьем лице при первой встрече. Эта эксцентричная практика, с которой я впервые столкнулся, когда был подростком, к 2019 году стала широко распространённой или даже обязательной. Теперь это касалось не только нескольких избранных; кажется, у всех была гендерная идентичность.
Как и в случае с коронавирусными локдаунами, всё это — радикально новый эксперимент, выдаваемый за научный консенсус. Несогласные исследователи и врачи точно так же подвергаются атакам активистов, а почти что мошеннические исследования выдают за твёрдые доказательства. Как и с коронавирусом, искусственно созданный консенсус о гендере получает политическую поддержку прогрессивных левых. Кажется, что мои давние левые товарищи отказались от оптимистического видения демократической социальной трансформации. Вместо этого они перешли на технократическую социальную инженерию.
Я мог бы перестать быть левым, но не могу перестать быть геем. Это всё ещё самая фундаментальная часть того, кто я есть. И мне приходится признать тот тошнотворный факт, что большая часть этого медицинского насилия осуществляется от моего имени. Все крупные организации за права гомосексуалов поддерживают утвердительную модель транс-перехода несовершеннолетних. Они могли бы остановиться, достигнув полного равноправия, но нет. «Права геев» институционализировались и превратились в постоянную ЛГБТК+ индустрию. Доброжелательность общества по отношению к геям и лесбиянкам, накопленная за последнее поколение, теперь используется для совершенно другой цели.
Я вспоминаю своего старого друга и наставника из Сан-Франциско, всегда идущего впереди любого социального движения. Когда мне было 20 лет, я хотел подражать его мудрости и радикальной позиции. Я не мог предвидеть то, как менее чем через поколение эта позиция будет захвачена людьми с ужасными намерениями.
Сейчас, кажется, почти всё общество становится «квир», а месяц Гордости теперь должны праздновать все, даже NASCAR (Национальная ассоциация гонок серийных автомобилей). Этот новый режим ужасающе лишён юмора и воспринимает всё буквально, у него нет энергии, креативности и остроумности моего старого друга. Однако он использует многие слова, которые я впервые узнал от него: «цис», «транс», а также «мисгендеринг» — и вбирает в себя моральную отвагу этого бывшего авангарда.
Мы, гомосексуальные мужчины, превратились из аутсайдеров в маскотов идеологии, которая выступает за медицинские эксперименты на детях, которые, кажется, стали краеугольным камнем новой медицинской дистопии.
Если сейчас я чувствую необходимость снова сделать свою сексуальную ориентацию политическим вопросом и говорить от лица «гомосексуальных мужчин», то я делаю это ради того, чтобы откреститься от такого поворота событий.
