Алекс (имя изменено) была девочкой, отчаянно желавшей стать мальчиком. С 12 до 16 лет «он» в течение четырёх лет проходил экспериментальное лечение в отчаянной попытке превратиться из женщины в мужчину. Сейчас ему 18 лет, и он пытается наверстать упущенное из-за вызванной препаратами задержки пубертатного периода. Отношение к нему в клинике Тависток он описывает как «отношение к морской свинке в лаборатории».
По его словам, в гендерной клинике, принёсшей его в жертву экспериментальным препаратам, даже не имеют данных об исходе его «лечения». Врачи не знают о влиянии этих препаратов на его тело или последствиях своего «новаторского» лечения, потому что никто никогда не спрашивал.
Как, недоумевает он, могли врачи главной клиники для молодёжи с проблемами гендерной идентичности Национальной службы здравоохранения утверждать, что их сомнительный подход работает, если они даже не записывали результаты?
Алекс описывает систему, созданную для помощи молодым людям с проблемной гендерной идентичностью, как «поезд с сильнодействующими препаратами». Конечная точка пути: смена пола по достижению совершеннолетия.
Он был одним из очень немногих молодых людей, соскочивших с этого поезда, после четырёх ужасных лет на блокаторах полового созревания решив не совершать необратимый скачок к кросс-половым гормонам. Подавляющее большинство детей, которым в Тавистоке прописывали гормональные блокаторы, продолжали переход после того, как получали право на более сильные препараты в 18 лет. Но как они сейчас себя чувствуют — неизвестно, поскольку клиника просто не собирала данные — факт, который судьи Верховного суда по делу Киры Белл отметили как «удивительный, учитывая молодой возраст пациентов, экспериментальный характер лечения и всеобъемлющее воздействие, которое оно оказывает».
В 18 лет понимание Алексом того, что значит быть «трансгендером», полностью отличается от того, каким оно было, когда он впервые обратился в клинику за помощью в уязвимом 12-летнем возрасте.
Ему было семь лет, когда мать впервые отвела его к доктору из-за проблем с ментальным здоровьем. Его родители пережили тяжелый развод, и в результате травмирующего инцидента, о котором ему до сих пор трудно говорить, Алекс подвергся сексуальному насилию со стороны одного из учеников начальной школы. Всё «девчачье» он с тех пор резко отвергал, пряча свои длинные волосы под головными уборами, завидуя мальчикам его возраста, и даже во время этого интервью, видимо, бессознательно, отождествляя женственность со «слабостью». (В Тавистоке ни о чём из этого его даже не спросят).
Когда Алексу было десять, врач направил его в местную Службу охраны психического здоровья детей и подростков (СОПЗДП), где местные психологи занялись исследованием его тревожности и проблем с социализацией. Но одно лишь упоминание о том, что он идентифицирует себя как мальчика, вызвало немедленное перенаправление в Тависток.
Нам миллион раз говорили: «Они в этом эксперты».
Примерно 18 месяцев спустя Алекс и его мать отправились на первую консультацию в клинику на севере Лондона.
Здесь всё было не как в СОПЗДП. Они не пытались ничего выяснить, они просто «приняли от СОПЗДП информацию» о том, что я транс, — как будто сам акт направления к ним был подтверждением моей трансгендерной идентичности.
Они сказали: «О да, ты, точно транс. Увидимся через месяц».
В конце самой первой сессии, ещё до того, как Алекс рассказал хоть что-то о своём прошлом и своих чувствах или обсудил с работником клиники возможные причины того, почему он может не хотеть быть девочкой, ему дали опросник для помощи со сменой имени.
Кажется, уже на четвёртом или пятом приёме они сказали, что есть лекарства, которые заставят меня чувствовать себя лучше. Я был ещё ребёнком, поэтому просто подумал тогда: «круто, мне дадут чудодейственное лекарство».
Будучи гендерно-неконформной биологической женщиной, желавшей, возможно, однажды завести жену и семью, Алекс очень хотел выглядеть как его сверстники мужского пола.
Я ужасно беспокоился, что выгляджу как девочка. Они сказали: «Мы думаем, что вы подходите по возрасту, и вам следует попробовать гормональные блокаторы». Они правда готовы давать вам очень сильные препараты — и в очень раннем возрасте.
Я был ребёнком. Всё, чего я хотел, — это не приходить в ужас от вида собственного тела в отражении, — говорит Алекс.
А я слушалась врача, поэтому согласилась, — добавляет его мать, качая головой.
Они регулярно посещали клинику эндокринологии в больнице Университетского колледжа Лондона. Алексу нравились инъекции, потому что, выдерживая боль, причиняемую большими иглами, он чувствовал себя смелым и, следовательно, мужественным.
Он надеялся, что искусственная остановка развития его женского тела поможет ему лучше соответствовать сверстникам-мужчинам, жизни которых он так завидовал.
Вместо этого блокаторы держали его в теле ребёнка. Пока мальчики становились выше и волосатее, Алекс почти перестал расти и сильно поправился, причём весь лишний вес уходил в бёдра и грудь, подчёркивая ту женскую природу его тела, от которой он так пытался сбежать.
Внезапное увеличение веса также вызвало появление зудящих растяжек и постоянной тревожности по поводу еды, сохраняющейся до сих пор. Младший брат быстро перерос его, и Алекс чувствовал себя ещё более подавленным и изолированным. Блокаторы гормонов делали именно то, что и сказано в названии — блокировали гормоны полового созревания, удерживая Алекса в состоянии бесполого ребёнка, пока его друзья впервые целовались и занимались сексом.
Тависток должен был стать ниспосланной Богом исцеляющей силой для решения всех проблем. Но не тут-то было.
Алекс настаивает на том факте, что доктора в клинике не рассказали ему и его матери о возможных побочных эффектах и не получили его информированное согласие как несовершеннолетнего.
Сначала у меня была бессонница. Бывали дни, когда я вообще не мог спать, а через несколько дней сваливался замертво. В один день я был полон эйфории, а в следующий — хотел только плакать. Моё настроение постоянно и неконтролируемо менялось.
Единственной психиатрической экспертизой во время этого лечения было случайное заполнение опросников, которые потом даже никто не читал.
Никакого отслеживания изменений просто не было. Если бы им действительно было не всё равно, что они делают с моим телом, они бы не позволили мне продолжать. Если бы они читали эти опросники и мои ответы в них, они бы знали, что мне не лучше. Но они просто повышали дозы принимаемых мной препаратов.
Алекс говорит, что в то время ему также начали давать бета-блокаторы, которые он исправно принимал, пока однажды не упал в обморок в школьном туалете, пробежав всего 1500 метров на физкультуре. Тогда его мать позвонила в клинику, требуя пересмотреть лечение. Алекс отказался от бета-блокаторов, но продолжал принимать гормональные инъекции, пока в 16 лет, уставший, страдающий избыточным весом, находящийся в глубокой депрессии и всё более одинокий, он не решил окончательно уйти из Тавистока.
На своей последней консультации он сказал терапевту:
Я не буду продолжать курс. Это бесполезно. Эти препараты работают не так, как должны. Вы продаёте мне какое-то змеиное масло, это просто смешно.
В ответ на это сотрудник клиники просто предложил Алексу «не занимать больше чужое место» и освободить его для молодых людей в списке ожидания. Видимо, для тех, кто готов пичкать себя прописанными препаратами до победного конца, чтобы затем перейти на кросс-половые гормоны.
Когда вы прекращаете принимать прописанные ими препараты, ваша судьба резко перестаёт их беспокоить.
Разговоры о смене пола оказались последней каплей. Хоть он и идентифицирует себя как трансгендер, Алекс твёрдо осознавал, что не хочет ложиться под нож.
Они считали, что я просто не могу этого не хотеть. Для них было вопросом времени, кода я приду и скажу «я готов, когда начинаем? Запишу это в свой календарь».
Алексу казалось, что он просто обязан согласиться рано или поздно на операцию, если он хочет доказать свою «приверженность» транс-идентичности, и врачи в Тавистоке подталкивали его сделать это. Когда он попробовал возразить, Алекс явно прочёл на лицах врачей разочарование.
Казалось, они говорили: «ну, тогда ты совсем не трансгендер». По их мнению, «настоящим» трансом может быть только тот, кто готов себя резать.
Я реалист. Я знаю, что ничего не могу поделать с тем, что я родился женщиной. Я знаю, что если когда-нибудь мой скелет выкопают археологи, они без тени сомнения признают его женским. Но в Тавистоке не могли переварить эту простую мысль. Им нужны были те, кого они могли бы сформировать в соответствии со своими представлениями о том, что такое «быть трансгендером».
И если ты не вписываешься в их представления об этом, то тебе нет места в их системе. Я чувствовал, что меня просто использовали для подтверждения каких-то теоретических построений, и осознание этого привело меня в ужас.
Опыт «лечения» в Тавистоке просто высыпал бочку соли на мои раны. Я всё ещё трансгендер, но не в том смысле, в каком Тависток хотел, чтобы я им был. Я решил, что лучше уж сам с этим разберусь.
При поддержке своей мамы и других детей в семье он решил отказаться от блокаторов гормонов.
Они усадили меня и сказали: «Слушай, тебе нужно отказаться от них, потому что ты, возможно, просто лесбиянка, но ты никогда не узнаешь, так ли это, если будешь продолжать сидеть на таблетках».
Помню, я тогда подумал: «Хорошо, я перестану принимать блокаторы, просто чтобы вы заткнулись». Сейчас я понимаю, что, возможно, это было лучшее, что я когда-либо делал.
Отказ от блокаторов заставил меня почувствовать себя более свободным, дал мне возможность самому решать, чего я хочу от своей жизни, а не просто вписываться в определённые рамки.
Он понял, что простой разговор с семьёй приносит ему больше радости и морального удовлетворения, чем любые таблетки и уколы.
Теперь, когда Тависток остался в прошлом, его мать считает, что подход клиники был глубоко неэтичным:
Алекса накачивали экспериментальными препаратами и бета-блокаторами, а потом завели речь об операциях. Тот факт, что они абсолютно не интересуются его дальнейшей судьбой после всего этого, показывает их реальное отношение к пациентам.
Если уж вы организуете экспериментальное лечение, то вы должны собрать максимум данных о результатах и проанализировать их, а не просто проигнорировать их и пойти дальше.
Она также считает, что их подтолкнули к приёму блокаторов «слишком рано»:
Они проводят эксперименты над нашими детьми, абсолютно не зная, как это повлияет на их рост или развитие мозга. Они понятия не имели, что их лечение сделает с телом Алекса.
Почему бы не позволить всем этим нормальным пубертатным изменениям произойти, а уж потом решать, что делать дальше? Но нет, они принимают столь важные решения, едва взглянув на пациента.
Сейчас Алекс готовится к поступлению в университет, где будет изучать сценарное мастерство. Английский язык и драма всегда были его любимыми предметами, но раньше он не мог посвятить себя их изучению, потому что они казались ему «девчачьими». Теперь он говорит:
Да какая разница, девчачьи они или нет. Есть много сценаристов, которыми я действительно восхищаюсь, и я хочу быть похожим на них.
Он также не собирается участвовать в студенческих ЛГБТ-движениях, потому что не хочет, чтобы его травмирующий опыт политизировали.
Сейчас он догоняет подростковый возраст и с облегчением отмечает, что наконец-то начал расти. Месячные, которых он так боялся, пришли, когда ему было 18 лет, но теперь он считает их просто «ежемесячным неудобством».
Романтические отношения до сих пор под вопросом. Отказавшись от приёма гормональных блокаторов уже два года назад, Алекс до сих пор не испытывает никакого сексуального влечения.
Когда я смотрю сериал и вижу в нём спортивную девушку, я думаю только: «О, а она в хорошей форме», но на этом всё. Я не знаю, как оценивать внешность людей, потому что никто из них не вызывает у меня каких-то особых эмоций. Я просто не знаю, как это работает.
Я просто ничего и ни к кому не чувствую. Я бы, наверное, знал, если бы это было так? Даже не знаю, как это объяснить. Я не могу почувствовать любовь, даже не знаю, что это такое, не могу понять саму концепцию влюблённости.
Прошло почти три года с момента его последней консультации, и он удивлён, что с тех пор в Тавистоке ни разу не поинтересовались его дальнейшей судьбой.
Я мог оказаться в психиатрической больнице, серьёзно себя ранив. В худшем случае я мог бы даже покончить с собой.
Мне ни разу не позвонили и не спросили: «Как ты чувствуешь себя после окончания приёма препаратов?». Хотя им бы стоило узнать, что происходит в этом случае — говорит Алекс.
Сейчас в очереди на подобное лечение в Великобритании находится более 10 000 несовершеннолетних. Алекс спрашивает, многое ли стало известно:
Я думаю о молодом человеке, который занял моё место. Проходит ли он через всё то же, что и я?
Если клиника не зафиксировала исход его дела, спрашивает он, как она может сообщить об этом следующему пациенту?
Оглядываясь назад, я понимаю, что приём гормональных блокаторов был одним из худших решений в моей жизни. Так что просто ужасно думать, что кому-то другому, может быть, даже моложе меня, продают то же змеиное масло.
Как эти новые жертвы Тавистока узнают, что со мной случилось?
