О том, чего хотят женщины

Нил Гейман, похоже, довольно плохой человек. На самом деле это эссе не об этом — но я знаю, что меня будут спрашивать: «А что ты о нём думаешь, неужели ты защищаешь этого ужасного типа?» Так что давайте сразу расставим все точки над и: он действительно отвратителен. Гейман настолько плох, что мне даже всё равно, нарушил ли он закон. Всё, что он может сказать в свою защиту, — это: «Да она же сама дала согласие на поедание собственного дерьма и рвоты!» И если вы произносите что-то подобное, вам нужна либо терапия, либо Иисус, либо и то и другое. Нил Гейман получает от меня огромный «дизлайк», ноль звёзд. Я бы точно не стала с ним спать, и вам тоже не советую.

Конечно, если вы сами этого не захотите. Но вот в чём загвоздка: даже если вы об этом заявляете, откуда нам знать, что вы говорите правду?

В разоблачении Геймана есть момент, когда главная его обвинительница, Скарлетт Павлович, пишет ему сообщение с вопросом, как у него дела. Гейман отвечает, что дела его плохи: близкие к нему люди говорят, что Павлович планирует обвинить его в изнасиловании. «Я думал, что между нами всё было хорошо и основано на взаимном согласии», — пишет он.

«Всё и происходило по согласию (и было замечательно!)», — отвечает она.

Но есть одно но: на самом деле она не это имела в виду. Мы знаем об этом, потому что автор разоблачения, Лила Шапиро, сама об этом сообщает:

Павлович вспоминает, как у неё потели ладони, а в животе всё сжималось. Она до смерти боялась разочаровать Геймана. «Я была отрезана ото всех в тот момент моей жизни», — рассказала она мне. Она пыталась его обнадёжить.

А ещё мы знаем об этом только потому, что «на самом деле она не это имела в виду» тянется красной нитью через всю историю. И именно это я хочу обсудить.

К этому моменту нам неоднократно и чётко дали понять, что нельзя полагать, что отношения основаны на взаимном согласии, даже если обе стороны дали своё согласие. «Сексуальное насилие — одна из самых сложных форм насилия, которому может подвергнуться человек. Большинство людей, которые через это прошли, не сразу осознают, что вообще происходит; а некоторые никогда этого не признают», — пишет Шапиро. Затем она объясняет читателю, что не имеет значения, подыгрывали ли женщины Гейману, когда он просил их называть его «хозяином» или поедать свои фекалии, потому что «БДСМ — это культура с устоявшимися нормами», которым Гейман не придерживался полностью. (Как говорится, это БДСМ, только если было произведено во французском регионе БДСМ, — иначе это просто копрофильский садомазохизм с пузыриками.)

Шапиро на протяжении всего текста продолжает продавливать эту позицию, и не просто так: без постоянных напоминаний о том, что сексуализированное насилие настолько запутанно и трудно распознаваемо, что некоторые жертвы всю жизнь ошибочно полагают, что акт насилия опирался на взаимное согласие, большинство читателей посчитали бы поведение Павлович (включая сообщение «это было замечательно» и её неоднократное и часто настойчивое заигрывание с Гейманом) искренним. Они бы решили, что вне зависимости от того, какие чувства она испытывала позже, в то время её желание было искренним, или, по крайней мере, Геймана можно простить за то, что он так считал. Чтобы сделать Павлович более убедительным протагонистом (а Геймана — более убедительным злодеем), автор статьи пытается доказать нам, что её на первый взгляд противоречивое поведение не просто понятно, но и логично. Нормально. Типично. Если Павлович солгала и заявила, что акт насилия на самом деле произошёл по согласию (и был замечательным), то это лишь потому, что такова женская природа.

Очевидно, из-за такой парадигмы мужчины попадают в ловушку странного замкнутого круга (#ВерьтеЖенщинам — за исключением тех, кто говорит, что хочет переспать с вами. В этом случае надо провести допрос в стиле Пуаро, пока она не сломается и не признается, что на самом деле считает вас отвратительным.) Но меня больше интересует, что произойдёт с женщинами, когда общество начнёт воспринимать их лишь как ненадёжных рассказчиц: настолько уязвимых к принуждению и настолько приученных угождать, что малейший намёк на давление мгновенно и безвозвратно лишает их способности к принятию решений.

Дело в том, что если женщинам нельзя доверять в том, что они способны обозначить свои желания и границы, потому что они якобы постоянно лгут о своих истинных намерениях в угоду другим, то дело не ограничивается только сексом. В таком случае они не могут осознанно соглашаться и на медицинские процедуры, и на автокредиты, и на договоры о нераспространении ядерного оружия. Вся наша социальная структура держится на предположении, что взрослые люди достаточно самостоятельны, чтобы нести ответственность за свои решения, несмотря на давление: будь то со стороны озабоченных мужчин, мутных продавцов подержанных машин или жаждущих власти аятолл. Если же у половины взрослого населения мира лапки (они маленькие, беспомощные, капризные, хрупкие создания, слишком нежные, чтобы хоть как-то отстаивать свои интересы), тогда рушится всё — включая саму идею феминизма. Нельзя добиться настоящего равенства для женщин, если при этом позволять им прятаться за детским «но я не это имела в виду» всякий раз, когда их собственный выбор приводит к неприятным последствиям.

Частично (а может, и в большинстве случаев) это, как мне кажется, печальное следствие того, что мы отказались от всех традиционных сексуальных норм в пользу пустого, вседозволяющего секс-позитивизма с маниакальным фокусом на согласии. У нас даже почти не осталось слов, чтобы описать плохое, жестокое или отвратительное неправильное поведение, которое при этом не считается изнасилованием. Вместо этого остаются только две категории секса: основанный на согласии и преступный — с негласным посылом, что жаловаться можно только на второе, потому что, не дай бог, ты испортишь удовольствие парню, который возбуждается от того, что женщины ползают на четвереньках и пьют мочу. Неудивительно, что в такой среде женщины занимаются интеллектуальной акробатикой, пытаясь переосмыслить свой ужасный, но формально добровольный сексуальный опыт как изнасилование. Ведь это единственный способ, заставить хоть кого-то признать, что с тобой действительно произошло что-то плохое.

Но то, что такое поведение закономерно, не делает его правильным.

В эпоху после #MeToo стало крайне непопулярно критически относиться к историям вроде разоблачения Геймана или к поведению их участников. Когда я высказала в Twitter мысль, что изображение женщин как изначально ненадёжных рассказчиц в вопросах их собственных желаний может иметь неприятные последствия, люди разозлились. Мне прилетело множество возмущённых ответов с обвинениями в виктимблейминге и плохом феминизме, в том, что я «издеваюсь над жертвой изнасилования». Думаю, это результат бинарного взгляда на секс, где он может быть либо по обоюдному согласию (хорошим), либо преступным (плохим). Если вы мыслите в этой системе координат, то сама идея о том, что женщина может заслуживать сочувствия за ужасный опыт, на который она не просто согласилась, но и была его активной участницей, вероятно, покажется вам совершенно чуждой.

Но я так не считаю. Я считаю, что Павлович пережила нечто ужасное, и она в этом не виновата. Я также считаю, что она приняла некоторые решения, которые поставили её в уязвимую к произошедшему позицию, а также могла усугубить своё положение. Как и происходит в большинстве ужасных ситуаций. И да: если кто-то занимается с тобой сексом, которого ты не хотела и не получила от него удовольствия, то лучше не говорить ему потом снова и снова, что это было желанно и замечательно и ты не можешь дождаться, когда это повторится. Не только потому, что людям (а женщины — это люди, на чём я настаиваю) важно говорить то, что действительно имеешь в виду, но и потому, что такие слова стоит беречь для секса, который действительно был прекрасным и которого ты действительно хотела. Ты заслуживаешь большего.