Виновников пандемийного авторитаризма нельзя прощать

Признаваться в том, что ты когда-то поддерживал недобровольное участие в медицинском эксперименте или массовый домашний арест и принудительную изоляцию – должно стать стыдно

Организованная режимными медиа истерия по поводу коронавируса и авторитарная реакция государства на него, кажется, наконец-то отошли на задний план. С преступной социальной катастрофой покончено, и теперь мы можем оглянуться назад и проанализировать этот феномен в целом.

Если бы мне нужно было выбрать какой-то один момент для иллюстрации всей абсурдности произошедшего, я бы, скорее всего, остановился на подрыве репутации Алекса Беренсона в статье The Atlantic от апреля 2021 года, озаглавленной «Самый неправильный человек пандемии». Этот печальный эпизод, сомнительный даже на тот момент, становится ещё более показательным, если учесть, что стало известно позже.

Ранее Беренсон неоднократно критиковал The Atlantic за то, что это издание является одним из самых последовательно и вопиюще дезинформированных распространителей пропаганды режима о коронавирусе. Беренсона даже забанили в Twitter за то, что он буквально говорил политически неудобную правду, известную и тогда, и сейчас. Не стоит забывать одну простую формулу: настоящую «дезинформацию» можно опровергнуть — цензурировать нужно только правду.

Аккаунт Беренсона, к слову, восстановили после суда с Twitter, на котором выяснилось, что Беренсон не только в принципе не лгал и не нарушал никаких конкретных правил Twitter, но и что Twitter почти наверняка действовал по прямому указанию исполнительной ветви власти Соединённых Штатов, открыто нарушая Первую поправку.

И хотя в ходе этого дела вскрылись и более интересные подробности, оно также предполагает, что настоящая цель статьи The Atlantic состояла в агитации именно за эту цензуру, уже признанную с тех пор необоснованной. Резюмируя это и многое другое, Беренсон написал в своём Substack, что «в том, что касается необоснованных заявлений о коронавирусе, The Atlantic — несравненный чемпион».

И каким же пророком оказался Беренсон, ведь недавно The Atlantic опубликовал самое поразительно и оскорбительно ужасное заявление о коронавирусе. В статье под названием «Давайте объявим пандемийную амнистию» Эмили Остер фактически утверждает, что, «ну, да ладно, мы старались изо всех сил и не могли знать, как лучше, так что давайте просто забудем и простим». Контраст с «Самым неправильным человеком пандемии» поражает. Сторонники ковидобесия массово идут на попятную.

Ответная реакция в сети была ожидаемо яростной. Есть некое катарсическое удовольствие в том, чтобы засыпать оскорблениями яростную защитницу бессмысленного уничтожения процветания и благосостояния человечества, посмевшую поучать нас о том, что, хоть она и не извинится, мы всё равно должны её простить и двигаться дальше в возрождённой гармонии и унисоне.

Однако полезнее, на мой взгляд, будет разобраться в этой патологии, почти идеально отражающей то, что я с иронией буду называть «режимом»: те институты внутри государства и вокруг него, которые, очевидно, координированно раздували и поддерживали состояние истерии и террора вокруг коронавируса, а также совершали преступления, принимая авторитарные меры по «борьбе» с ним.

Эмили Остер в данном случае — лишь белое и пушистое прикрытие для режима. На ранних стадиях попыток захватить контроль над нарративом режим просто заявлял, что если кто-то не будет выполнять его требования, то он умрёт, убьёт своих бабушек и дедушек или чьих-нибудь детей и так далее. То, что Остер представлена такой милой и невинной, говорит об ослаблении рычагов давления режима. Тем не менее, столь основательно сдавший назад способ презентации взглядов не делает их менее варварскими, чем когда они были впервые представлены публике через политику полномасштабного террора.

А, значит, нам нельзя просто разочарованно махнуть на ситуацию рукой — ведь именно нашего безразличия и добивается этот режим. Эти позиция и мировоззрение заслуживают того, чтобы их не забывали и разоблачали в память об их жертвах и ради защиты от повторения подобного в будущем. Возникает соблазн поверить, что Остер добровольно вызвалась отвлечь общественность и сосредоточить всю ярость на добродушном экономисте Лиги Плюща вместо режима в целом. Но не стоит поддаваться этому отвлекающему манёвру. Нужно копать глубже.

Для начала мы должны критически оценить смену режимной пропаганды, которую представляет собой эта мольба об амнистии. Само слово «амнистия» предполагает снятие судимости за преступление. Иными словами, это признание вины, даже преступности, пусть и лишь в форме фрейдистской оговорки и без юридических последствий... пока что.

Это поразительное изменение, которое должно вызвать у нас облегчение. Год назад даже сомневаться в нарративе было почти преступлением и совершенно точно социальным самоубийством, уже не говоря об открытом несогласии и опровержении его неоспоримыми фактами. Однако за это время всплыло так много доказательств, что их невозможно подавить, запретить или интерпретировать в свою пользу. Теперь единственный способ избежать откровенного позора (и, возможно, остановить жестокое возмездие) — это тактическое отступление. The Atlantic, бесспорный чемпион сомнительных утверждений о коронавирусе, подал сигнал. Это огромный прогресс.

Но главное — это импульс. Нельзя позволить отступлению увенчаться успехом. Его нужно уничтожить раз и навсегда, а преступники, ищущие амнистии, должны быть наказаны, иначе их преступления повторятся. Так что давайте изучим методику этого отступления, чтобы разбить его ряды как можно быстрее, основательнее и решительнее.

Выше мы разобрались со словом «амнистия», но в заголовке и подзаголовке статьи Остер есть ещё кое-что, с чем мы справедливо можем не согласиться. Для начала, Остер говорит «пандемия», когда на самом деле имеет в виду «авторитаризм». В отличие от подвоха, скрытого в реальном значении слова «амнистия», этот лингвистический фокус был проведён очень даже умышленно. И действительно, он отлично запечатлел видимость порядочности, в которую этот же авторитаризм с самого начала был неумело упакован для общественного потребления.

Наверное, самый распространённый приём формирования нарратива, к которому прибегали режимные СМИ на протяжении всей катастрофы, — это объединение пандемии с реакцией на неё. Это искусственно достигает нескольких целей: предполагая взаимно однозначную связь между ними, оно внушает идею о том, что выбранная реакция была единственно возможной и заслуживала доверия. Для пущей эффективности этот приём должен быть негласным, но неизменно опираться на сокрытие того, что альтернативные реакции на одну и ту же пандемию возможны и существуют, и, следовательно, однозначной взаимосвязи здесь нет.

Этот приём также подразумевает, что противостояние существующей реакции на пандемию каким-то образом означает отрицание самой пандемии, и с точки зрения риторики он чрезвычайно силён — ведь критики (фактической) реакции на пандемию не хотят быть запятнанными обвинениями в отрицании существования вируса SARS-CoV-2 или в бездушном обесценивании многих смертей, вызванных им. Их мотивация вполне понятна: никто не хочет ни чтобы его заклеймили «конспирологом», ни всерьёз разоблачать эту манипуляцию перед переходом к настоящей теме дискуссии. Так называемый «закон Брандолини» во всей красе.

В заголовке и подзаголовке есть ещё два приёма, отлично описывающие истерию и террор вокруг коронавируса как глобальный феномен. Повторяющееся использование похожих слов «мы», «давайте», «нам нужно», «друг друга», «мы сделали и сказали», «мы были» неверно отображает реальность полностью асимметричного угнетения, которое пандемийные истерики и угнетатели радостно подают как коллективное и нами навлечённое на самих себя, не делая различий между преступниками и жертвами. И, наконец, фраза «из-за недостатка данных о коронавирусе» намекает на любимое оправдание виновных за преступления: они не знали, как будет лучше. К этому мы ещё много раз вернёмся.

С формированием нарратива разобрались. Теперь мы готовы говорить честно вместо того, чтобы делиться, в лучшем случае, умышленными искажениями и в худшем — прямой ложью. На всём протяжении этой социальной катастрофы мы утопаем в такой морально и интеллектуально оскорбительной пропаганде, что даже простое перечисление фактов будет оказывать на слушателя терапевтическое действие, а не просто передавать информацию. Называть вещи своими именами, а не их режимными эвфемизмами — в наших условиях уже бальзам на душу.

Коронавирус — это одновременно лёгкая болезнь и болезнь, которую невозможно контролировать. И хотя, безусловно, каждая смерть — это трагедия, однажды умрут все, а уничтожение самого процесса жизни ради того, чтобы безуспешно попытаться предотвратить все смерти, — это, возможно, даже хуже, чем сама смерть. Так что болезнь, чьи жертвы обычно старше средней продолжительности жизни, при трезвой оценке нельзя назвать такой уж тяжёлой. Более того, коронавирус почти не несёт угрозы молодым людям без сопутствующих заболеваний, которые, за прискорбным исключением некоторых врождённых заболеваний сердца и дыхательных путей, сводятся к общему плохому состоянию здоровья. Безусловно, лучшая защита от коронавируса для большинства людей — это занятие спортом. Он также почти безвреден для детей.

Локдауны же не несут никакой медицинской пользы. Этот факт десятилетиями универсально и аполитично признавался медицинскими специалистами, пока в течение нескольких недель в марте 2020 года это с трудом заработанное знание не отбросили в сторону, не вычеркнули из истории и не переименовали в «убийственный эгоизм». Более того, «локдаун» — это тоже не более чем циничный эвфемизм для массового домашнего ареста и принудительной изоляции.

Аналогично, мы знаем, что обычные хлопковые маски почти никак не защищают от коронавируса. Несмотря на очевидную полезность в различных медицинских условиях и в борьбе с различными патогенами, они неэффективны против аэрозольных коронавирусов, что повсеместно признавалось врачами вплоть до того момента, пока в марте 2020 года не возникла политическая необходимость провести ребрендинг.

Более того, даже если опустить тот факт, что бесполезность масок продемонстрировали многочисленные исследования ещё в первые месяцы появления этого конкретного коронавируса — не было вообще никакой необходимости обращаться к исследованиям, учитывая, что этот вопрос можно решить на основе инженерных принципов, настолько простых, что их можно убедительно продемонстрировать у себя дома, выпустив дым через такую маску.

Эти факты не только не оспариваются сейчас, на момент написания этой статьи, но и были широко известны не позднее мая 2020 года. Многочисленные заверения Остер в том, что они «ничего не знали», — это очевидная ложь. Мы знали, что это политически неудобные истины, только потому, что вообще знали о них.

То, что режим посчитал «критически важными» заведениями магазины алкоголя вместо церквей и крупные розничные сети вместо семейных лавок, было достаточно подозрительным в своей прозрачной политической и культурной цели ещё в апреле 2020 года. Но к июню того же года всё стало до боли очевидно, когда внезапно и очень удачно совпало, что медицинская опасность коронавируса испаряется при наличии достаточно модных политических целей. Теперь мы могли добавить к вышеперечисленному списку отвратительных контрастов и то, что протесты BLM были «критически важными», а похороны — нет. Конечно, The Atlantic тут же взялся за дело и стал объяснять этот когнитивный диссонанс запутавшимся сторонникам режима.

Так что когда Остер завершает свою оправдательную речь словами «мы не знали», она либо намеренно игнорирует то, какое огромное количество информации о вирусе действительно находилось в нашем распоряжении два с половиной года назад, либо просто-напросто лжёт, позволяя The Atlantic тиражировать её ложь.

В любом случае, контраст с тем, в чём The Atlantic якобы был очень уверен, когда опубликовал «Самого неправильного человека пандемии», довольно забавен. Он также подчёркивает проблему, которая явно читается на фоне всей этой мольбы об амнистии, но которую Остер не пытается решить: если мы действительно ничего не знали, тогда почему правительство Соединённых Штатов вступило в сговор, чтобы сделать недоступной любую информацию, противоречащую нарративу режима, и наказать всех, кто её распространяет? Если мы действительно не знали, тогда почему не поощряли эксперименты и открытый диалог, чтобы попытаться что-то выяснить? Почему каждое действие режима предполагало, что он знает всё, что нужно, хотя и не говорит об этом прямо? Что есть «следование науке», если не действия на основе устоявшихся и понятных знаний? Что есть агитация за удаление из приличного общества сотен миллионов людей, к которым относятся как к гражданам второго сорта и которых потенциально оставляют страдать и умирать без учреждений здравоохранения, если не полная уверенность в том, что их взгляды не просто без сомнения ложные, но ещё и опасные?

Внезапно комментарий Остер из растерянного и противоречивого становится агрессивным. Она пишет: «Мы провели несколько чтений, заново переживая первый год пандемии». Для Остер «переживание» означает «размышление», и её размышления не приводят ни к чему, кроме признания, что, наверное, её маленькому ребёнку не нужно было надевать маску, когда он шёл в поход.

Но «пережить» — это не быть принуждённым к участию в медицинском эксперименте без информированного согласия. Это не значит иметь дело с ужасающими побочными эффектами этого эксперимента без права на помощь и во многих случаях даже без признания или сочувствия. Это не значит лишиться средств к существованию и репутации за сопротивление такому принуждению. Это не значит столкнуться с разрушением своего бизнеса. Это не значит получить законодательный запрет на встречу с умирающим любимым человеком. Это лишь означает размышления о том, что, возможно, лишь возможно, были допущены некоторые ошибки. Всеми нами. Упс!

«Некоторые из этих выборов оказались лучше других», — говорит нам Остер, совершенно не думая о том, какими беспрецедентными, безрезультатными и преступными эти выборы были, или о том, что могло мотивировать такую беспрецедентную и безрезультатную преступность. Заметьте также скрытую обманчивость слова «выбор», будто, опять-таки, мы все сделали этот выбор. И даже если, как во многих случаях, люди действительно выбирали свои действия, мы должны задаться вопросом, кто на самом деле ответственен за них, если им лгали ради побуждения к этим решениям, а потом снова лгали, когда пришло время столкнуться с их последствиями.

Разумеется, мы ничего такого не делали. Жертвы хотели, чтобы их оставили в покое, но их принуждали подчиняться истерическим и авторитарным решениям преступников.

«Конечно, некоторые люди пытались ввести других в заблуждение и делали крайне безответственные заявления» — пишет она. Это правда, но для Остер эти люди (редкое отступление от коллективного «мы») были её политическими оппонентами, а не коллегами по The Atlantic.

Этими людьми также не были, например, члены Коммунистической партии Китая, агрессивно продвигавшие катастрофически неэффективные вышеперечисленные меры на Западе. «Дезинформация была и остаётся огромной проблемой». Это точно. Влияние этого конкретного потока дезинформации, полностью поглощённого и бесконечно усиленного режимными медиа, в том числе и The Atlantic, делает ещё более непростительным то, что массовый домашний арест и принудительная изоляция имели трагичные последствия для психического здоровья, уровня домашнего насилия, экономического благополучия, откладывания лечения действительно опасных медицинских проблем, однозначно требующих лечения, чтобы избежать смерти, и для социальной структуры в целом.

Мы никогда раньше не запрещали солнечный свет и занятия спортом тем, кто без них почти всегда находится в зоне риска. Мы никогда раньше не охраняли здоровье престарелых, заставляя их умирать в одиночестве. Политически неудобные истины, известные тогда и сейчас, подвергали цензуре, а не опровергали, именно потому, что они были правдой.

Ношение масок было менее разрушительным, чем массовый домашний арест и принудительная изоляция, но всё равно, скорее всего, необратимо повлияло на психосоциальное развитие детей. Не нужно осторожничать, заявляя, что смысл ношения масок, учитывая их очевидную неэффективность в достижении своей медицинской цели, состоит в расчеловечивании людей и показном доминировании над ними.

Мы уже знаем о том вреде, который они нанесли детям, учащимся говорить и социализироваться, но, скорее всего, похожим образом они психологически навредили и взрослым. Остер пишет, что «последние показатели потерь в образовании, настораживают. Но весной и летом 2020 года у нас были лишь проблески информации». Опять-таки, это ложь. Мы знали это тогда, но нас «отменяли» и травили, стоило нам об этом заявить. Мы совсем не были «в неведении», но нас упорно пытались поместить в него решения цензоров.

Конечно, экономический и психологический вред вдохновлённого коммунистами домашнего ареста и принудительной изоляции затронул почти исключительно бедных людей, как внутри стран, так и между ними. У богатых был доступ к ресурсам, которые помогали им преодолеть психологическую травму изоляции и безработицы (или и того, и другого одновременно) или избежать её, и политическая сила, позволяющая им чувствовать себя комфортно за счёт пренебрежения этими жестокими правилами.

Более того, богатые заполучили единственные экономические активы, выигравшие от массового домашнего ареста и принудительной изоляции, будь то доля в бизнесе в сфере цифровых технологий или, более опосредованно, удалённый характер их умственной работы. Учитывая последующую инфляцию, о которой мы отлично знали тогда, этот эффект Кантильона на стероидах привёл к крупнейшему в истории перемещению богатства от бедных к богатым. Политически неудобные истины, известные тогда и сейчас, снова подвергали цензуре, а не опровергали, именно потому, что они были правдой.

Весь свод истеричных и тиранических коронавирусных мер стоит воспринимать как форму информационной войны, настолько новой, что у бедных и не имеющих политических связей людей нет выученного и отработанного способа сопротивления ей.

В своей социологической совокупности пандемия коронавируса в первую очередь была медиа-феноменом, во вторую — экономическим феноменом и лишь в третью — медицинским. Тот факт, что к лету 2020 года (самое позднее) мы знали, что случаи контактного заражения происходили в Европе уже в ноябре 2019 года и в Северной Америке — в декабре 2019 года (самое позднее), но «пандемия» началась лишь в марте 2020 года, должно заставлять хоть немного поразмыслить в этом направлении.

Все эти бесчеловечные меры, конечно же, оправдывались «вакцинами». Режим загнал себя в угол и не видел никакого другого выхода из него без необходимости признавать вину, кроме полагания на почти идеальную работу «вакцин».

Я пишу «вакцины» в кавычках из-за поспешного переопределения этого понятия в период пандемии, когда его старое значение (повсеместно и вне зависимости от политических взглядов признаваемое медицинским сообществом) стало политически неудобным по мере появления подробностей о кандидатах в вакцины. До 2020 года для того, чтобы лекарство называлось «вакциной», оно должно было предоставлять абсолютный иммунитет. Человек, вступивший в контакт с патогеном, против которого работает вакцина, не должен подцепить никаких симптомов и не должен передать его другим, потому что у него есть иммунитет, и он не распространяет вирус.

Как мы видим, и в этом отношении политически неудобные истины, известные тогда и сейчас, подвергали цензуре, а не опровергали, потому что они были правдой. Не забывайте также о том, какими манипуляциями занялся Atlantic, когда эти несоответствия впервые вылезли наружу.

Несмотря на гарантии иммунитета и обеззараживания со стороны режима (которые позже оказались полной выдумкой с очевидными коммерческими целями и потенциально мошенничеством), «вакцины» не обеспечили ни того, ни другого. Более того, они обладают набором побочных эффектов, которые были бы неприемлемыми для подавляющего большинства потенциальных реципиентов в любой другой ситуации и при любой честной и аполитичной оценке.

Очевидно, что относительно маленькая группа людей, находящихся в группе высокого риска при заболевании коронавирусом, действительно получила некие преимущества от этой профилактики (напомню, что уровень смертности составляет ~0,15% и значительно сдвинут в сторону престарелых). Но так же (если не ещё сильнее) очевидно, что те, кто не нуждался в участии в этом массовом медицинском эксперименте, в дальнейшем пострадали от иммунного импринтинга, и он (казалось бы, парадоксально) привёл к повышению заражения среди «вакцинированных» следующими за изначальным уханьским штаммом вариациями вируса.

А те, чьи жизни потенциально можно было спасти от коронавируса этой профилактикой, по понятным причинам отвергали эти лекарства, рекламируемые при помощи страха, лжи и поразительно нереалистичного догматизма и обобщений. Это полностью противоречит норме сострадания, баланса доказательств и достоинств и персонального принятия решений, характеризующей как интеллектуально обоснованную медицинскую практику, так и интуицию обывателя о том, как эти взаимодействия должны происходить.

Следует также подчеркнуть, что «в основном безопасная и в основном эффективная» — это не то же самое, что «безопасная и эффективная», и что если кто-то сознательно убеждает в обратном человека, не разбирающегося в этом, то он лжец и негодяй. Это отдельная форма грубой медицинской халатности, которую режим, конечно же, давно признал недостойной публичного обсуждения.

Эта ложная эквивалентность поразительно похожа на объединение пандемии и реакции на неё и добивается похожих целей: она позволяет истеричным и авторитарным приверженцам режима навесить на каждого несогласного лингвистически абсурдное клеймо «антиваксер», будто возражение против принудительного применения единственного лекарства, о котором мы почти ничего не знали кроме того, что нам, скорее всего, не нужно его принимать, каким-то образом равнозначно отрицанию всей медицины. Чтобы эта ложь казалась правдой, её старались повторять как можно чаще, заставляя скептиков, которые, как нам сейчас известно, были абсолютно правы, молчать и не высказываться.

Говоря о длительных социальных последствиях этой составляющей широкой кампании дезинформации, Остер не может не заметить, что «показатели плановой вакцинации детей (от кори, коклюша и т.д.) значительно снизились», но она не осмеливается ни с чем это связать, кроме удивительно слабого заявления, что «многие люди пренебрегают заботой о своём здоровье в последние несколько лет». На деле же такое случается, когда человека запирают дома на неопределённое время и без веской причины. И усугубляется, когда человека заставляют иметь дело с тем, что государственные институты постоянно и агрессивно лгут ему в лицо ради собственной выгоды, пока люди, которым, как он думал, можно доверять, соглашаются со всем этим из-за страха погубить репутацию.

Несмотря на все попытки правительства избежать сопоставления соответствующих данных, сейчас становится эмпирически неоспоримым и тот факт, что вред сердечной мышце, сокращение репродуктивной способности, образование тромбов, нарушение менструального цикла и выкидыши — это побочные эффекты, неприемлемо распространённые у здоровых молодых мужчин, молодых женщин и беременных женщин соответственно.

Пока что и, вероятно, в ближайшие несколько лет это останется лишь на уровне наблюдений, ведь крупномасштабные испытания, которые привели к разрешению на экстренное использование профилактического лекарства, поспешно проводились с нарушением слепого метода из-за политической необходимости объявить его абсолютно безопасным и эффективным. Это значит, что информации, по которой мы можем правильно изучить длительные последствия с той же точностью, которую ожидали от исследований, проведённых до 2020 года, просто не существует. Однако несколько юрисдикций в мире, тем не менее, либо настоятельно рекомендовали отказаться от применения «вакцин», либо полностью запретили их использование определёнными группами населения, что уже о многом говорит.

И чтобы мы не увлеклись рефлексивным противостоянием каждой составляющей нарратива режима, стоит учесть, что миллионы людей, действительно умерших от коронавируса, в особенности тех, кто «вакцинировался» из-за нахождения в группе риска, не были спасены никакими авторитарными диктатами, а, возможно, стали самыми большими их жертвами. Как я уже писал, беспрецедентное навязывание государственного контроля над каждым человеческим взаимодействием сильнее всего повлияло на криминализацию местных, компетентных и полезных частных усилий помочь тем, кто действительно находился в зоне риска, и оставило их страдать и умирать в одиночестве. Точно так же, как мы не должны обязательно связывать пандемию лишь с одной реакцией на неё, мы не должны позволять абсурдности этой реакции отвлекать нас от реалий пандемии. Мы должны быть лучше истериков.

Так что когда Остер говорит, что «больше всего ошибок допустили люди, искренне трудящиеся на благо общества», эта статья переходит границу допустимого отрицания от смехотворного невежества и вредной некомпетентности к действительно опасному манипулированию. Абсурдно думать, что люди, лгущие и раз за разом совершающие ошибки, действовали не из собственных паразитических интересов. В эти «ошибки» входило наделение себя властью уничтожать культурных и политических врагов и реализовывать свои новомодные схемы социальной инженерии, о которых без выдуманной чрезвычайной ситуации они могли только мечтать.

Следующий абзац стоит процитировать целиком, чтобы увидеть масштаб манипуляций, к которым прибегают Остер, The Atlantic и режим в целом:

Учитывая масштабы неопределённости, была занята почти каждая позиция по каждой теме. И по каждой теме кто-то в итоге оказался прав, а кто-то — неправ. В некоторых случаях люди оказывались правы по неправильным причинам. В других случаях они провидчески понимали доступную информацию.

Позвольте мне прояснить эти туманные выражения. По каждой теме режим занимал позицию контроля сверху вниз и увеличения государственной власти. По каждой теме несогласных с «провидческим пониманием доступной информации» стыдили, им затыкали рты и даже признавали их преступниками. По каждой теме режим лгал о своих мотивациях и процессе принятия решений, неизменно скрывая некую коррупцию, и в итоге по каждой теме он оказался неправ, когда правду стало невозможно подавлять.

В условиях настолько большой неопределённости хоть что-то сделать правильно — огромная удача, — пишет Остер, не уточнив, что это может быть верно однажды, но не каждый раз, — И точно так же, сделать что-то неправильно — не моральный провал, — продолжает она, не находя, видимо, моральной значимости в уничтожении жизней людей ложью и страхом.

Настоящий терроризм (использование террора для достижения политических целей) — не моральная проблема в понимании Остер.

Конечно, всё это подводит к основному тезису: «Мы должны отставить в сторону эту борьбу и объявить пандемийную амнистию». Нет, не должны. Ты просишь отставить в сторону борьбу, потому что знаешь, что проигрываешь. Мы должны нокаутом выиграть в этой борьбе.

Мы должны учесть то, как люди вели себя и как их вынуждал вести себя этот режим. Мы должны выступить против трусости и стыда, от которых он зависел. И мы должны выбрать для скрытых авторитаристов общественное наказание, настолько же жестокое, насколько жестоким был их авторитаризм, если не более того.

Это не должно произойти снова.

Амнистия будет карикатурой на правосудие за преступления против человечества и откроет дорогу ещё большему числу таких преступлений. Она будет означать, что безрассудное и политически мотивированное уничтожение социального капитала и человеческого благосостояния приемлемо, если им занимаются правильные люди под прикрытием правильной лжи. Когда Остер пишет, что «терзания ошибками истории могут привести к повторяющемуся порочному кругу», она на самом деле имеет в виду следующее: мне бы хотелось не нести ответственность за ужас, который я с энтузиазмом поддерживала, но от которого совсем не пострадала.

Люди, подобные Остер, не делали «сложный выбор в условиях глубокой неопределённости». Они разжигали страх, панику, агрессию, паранойю и истерию. Они поощряли расчеловечивание и ненависть. Они нацелились на разрушение семей и дружеских связей, стимулируя стукачество и изоляцию даже при малейших намёках на скептицизм по отношению к нарративу режима, уже не говоря о таких первостепенных вещах, как предпочтение телесной неприкосновенности следованию политической пропаганде. В ответ на искреннюю открытость они приучили нас к реакции садистского негодования, основанной на желании объединять страдания, чтобы избежать необходимости справляться с психологической травмой собственного жалкого добровольного подчинения. Они привили нам норму желания государственного насилия в качестве возмездия против каждого, кто сопротивлялся или даже ставил под сомнение их авторитарные манёвры. Как показывает случай Беренсона, это был не мимолётный пустяк, а самый настоящий заговор, доходящий до вершины самого могущественного государства на Земле.

Это не импульсивные случайности, которые можно понять. Это зло как оно есть. Мы все узнаём это поведение в людях, которых раньше считали заботливыми и достойными, и мы знаем, что этот анализ верен, даже если не смеем сказать об этом вслух.

Но об этом нужно говорить. Мы можем «попробовать работать вместе, чтобы восстановиться и пойти дальше», как снисходительно заключает Остер в своей статье, отлично зная, кому можно доверять и кто, всё же, по сути своей достоин и заботлив. Но суть проблемы всегда заключалась в складе общественных институтов и их способности подавить и коррумпировать частную сферу. И хотя сожжение всего дотла и кажется многим трагично привлекательным, я настаиваю на том, чтобы мы сопротивлялись этому желанию.

Но мы также должны принять, что единственный способ избежать этого в противном случае неизбежного и ещё более катастрофического исхода — это тактически пожертвовать институтами, которые не заслуживают спасения, а те, которые его заслуживают, — очистить от авторитаристов, выползших на поверхность. Мы не должны терпеть подобное отношение.

Мы должны сделать это в соответствии с законом. Отказ в амнистии за преступления против человечества не должен быть мстительным или садистским, а должен считать справедливость единственным идеалом. Именно мстительности и садизму мы будем противостоять. В корне этой катастрофы лежало беззаконие. В её корне лежал захват власти и богатства с помощью лжи и силы: невообразимо сильная социальная инженерия, реализуемая над безвольным населением. Это была вопиющая несправедливость, и мы должны выступить против неё, придерживаясь духа закона.

Необходимо тщательно расследовать поведение власть имущих на каждом этапе этого бесполезного и оппортунистического авторитарного принятия решений, как внутри государства, так и за его пределами, будь то использование инструментов психологической войны против населения; грубое коррумпирование идеалов науки; вопиюще ненаучная методология, призванная оправдать авторитарные меры на каждом этапе; цензура настоящего научного обсуждения на каждом уровне общественного дискурса; множественные решения забросить целый набор необходимого медицинского знания и узурпировать нормы медицинской этики; полное отсутствие анализа экономической целесообразности и глобальное принятие решений о катастрофических и безрассудных «нефармацевтических вмешательствах» (ещё один жестокий эвфемизм режима) даже помимо их медицинского безумства; отсутствие уважения к телесной неприкосновенности, доходящее до коррумпирования первостепенных идеалов взаимоотношения врача с пациентом и очевидной незаконности принуждения к медицинским экспериментам. Этот список можно продолжать. Чиновники режима должны понести ответственность. Должны пройти чистки, должны быть выплачены репарации, должны состояться суды.

Но настоящее изменение должно произойти в культуре в целом. Проблема состоит в самой идее о том, что мы можем без раздумий опираться на тех, кто по закону имеет право держать в руках власть. Мы должны использовать эту коллективную травму, чтобы привить обществу культурную аллергию на такие авторитарные тенденции. Формирование сомнительной законности таких тенденций должно стать ещё одной причиной остро отреагировать немедленным и глубоким подозрением, изучением и отторжением — а не презумпцией невиновности. Криминализация незаконности работает лишь до определённого момента. Мы должны осуждать её. Мы должны заставить преступников бояться.

Должно стать стыдно признаваться в том, что ты когда-то поддерживал неинформированное и недобровольное участие в медицинском эксперименте или массовый домашний арест и принудительную изоляцию. Это нужно до конца наших жизней использовать против каждого, кто претендует на государственные должности или ответственные позиции в частных предприятиях. Это должно стать дисквалифицирующим фактором и оскорблением.

А отвага публично выступить против этого кошмара должна немедленно ассоциироваться со смелостью и достоинством. Она должна иметь такую же политическую привлекательность, как выражение несогласия с коммунизмом в любой стране, восстанавливающейся после этой авторитарной катастрофы. Когда люди начнут преувеличивать своё сопротивление и скрывать подчинение, мы поймём, что находимся на верном пути. Когда люди начнут использовать слово «карантинобес» как абсолютно необоснованное обвинение, мы станем довольны тем заслуженным местом в культуре, которое получил этот позор.

Это долгосрочные цели. Это принципы, которые мы должны принять, когда будем «восстанавливаться и идти дальше», но это не действия, которые можно предпринять сейчас. Сейчас мы должны обратить внимание на тактическое отступление авторитарных истериков и отследить его маршрут.

Если мы хотим серьёзно воспринимать себя как цивилизация и если у нас есть хоть какая-то надежда на сопротивление ещё более наглым авторитарным манёврам, которые точно последуют за этим в случае, если мы будем бездействовать, мы должны отказать им в амнистии. За эти преступления должно последовать наказание. Правосудие должно свершиться.